С лёгким привкусом тлена
С силой тысячи солнц, часть 1
Автор: Коты и Радуги
Бета: Коты и Радуги
Размер: миди, 7043 слова
Пейринг/Персонажи: Лайон/Скиттлз
Категория: преслэш
Жанр: фэнтези, романс, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Они впервые встретились на празднике середины лета: Скиттлз думал, что Лайон — демон, пришедший сожрать его, а Лайон думал, что его глаза — самое восхитительное, что он когда-либо видел в своей жизни
Примечание/Предупреждения: АУ, полная магии и тлена
Thousand Foot Krutch — You Set Me On Fire.mp3
Ярмарочная карусель мчится по кругу пёстрой лентой, воздух взрезает счастливый детский смех и визг. Мир полнится зычными выкриками зазывал и уличных торговцев, многоголосый гул сгущается вокруг и окружает плотным коконом, десятки ног шагают в разном ритме, вздымая мелкие облачка пыли: последние несколько дней погода стояла солнечная.
Людской поток по городским меркам не очень большой, но для пригорода весьма внушительный. Лайон сливается с ним, подчиняется течению, никуда не спеша и позволяя уносить себя всё дальше и дальше, вдоль основательно сколоченных торговых рядов и передвижных лавок. Вибрации чужих голосов пробегают по его коже, обволакивают со всех сторон, вовлекая в нечто, позволяющее чувствовать себя частью единого целого. Лайон наслаждается этим ощущением и не торопится сбрасывать его с себя, словно ненароком налипшую на рукав паутинку.
Время близится к полудню и солнечные лучи, набравшись сил, припекают уже немилосердно, но Лайон с удовольствием подставляет им лицо. Он не боится обгореть, а на солнышке не грелся уже слишком давно. Даже забыл, каково это. В волосах игриво путается приветливый ветерок, Лайон вдыхает полной грудью и даже не пытается удержать широкую улыбку — этот мир жив, он дышит и поёт ясно, звонко, громко. Лайон скучал по этому ощущению, будто сотню лет не был дома. Только теперь, на собственной шкуре почувствовав разницу, он осознаёт, насколько вымотала его Граница. Ни ветра, ни солнца, ни лета, ни лёгкого дыхания жизни, только стылая, замершая бесконечность безвременья.
Человеческий поток, тем временем, выводит его на деревенскую площадь, где возвышается в самом центре украшенное цветами и лентами Колесо Года. Вокруг кипит работа — складывают большой костёр, которому гореть сегодня вечером. Ох и полыхнёт же здесь после захода солнца! Представляя, как огонь взметнётся до самого неба, Лайон проходит мимо, ведомый звуками музыки. Не той возвышенно-торжественной, чинной и важной, какую порой можно услышать в Городе-За-Стеной, а музыки совсем иного толка. Там, в городе, её сочли бы безвкусной, неэлегантной, чересчур плебейской и оттого неподобающей, но Лайону она куда больше по душе — весёлая, озорная, лёгкая и незатейливая, ничуть не кичливая, лишённая излишней сложности. Он не знает, когда успел так привязаться к народным мотивам и песням, ведь большую часть жизни провёл в Цитадели.
Рядом с музыкантами улыбки сияют ещё ярче, кто-то танцует — мелькают ленты, вплетённые в венки и девичьи косы, вскидываются и кружатся нарядно расшитые юбки. Лайон наблюдает, чувствуя, как ноги сами норовят пуститься в пляс, и преисполняясь беззаботного счастья, которое никогда не смог бы обрести в Городе или Цитадели. Вдруг, крепко сжав его ладонь и ослепив белозубой улыбкой, темноглазая девушка утягивает Лайона в хоровод. Он смеётся, как не смеялся уже целую вечность, и лихо отплясывает эти «ужасно неприличные» деревенские танцы до тех пор, пока не выбивается из дыхания окончательно.
Всё ещё едва слышно посмеиваясь себе под нос, Лайон покидает круг танцующих и ныряет в торговые ряды попроще, туда, где разместились не купцы и именитые ремесленники, а простые народные умельцы со своими поделками. Солнцеворот — большой праздник, и ярмарку по такому случаю устраивают соответствующую, на целую неделю. Каждому на ней найдётся место, чтобы показать себя, да и люди настроены более благосклонно, чем обычно. Все хотят, чтобы добро, сотворённое в эти дни под чутким присмотром божественных сил, сторицей вернулось к ним в новом году.
Даже детишки на Летней ярмарке пытают счастья: Лайон разменивает несколько медяков на пару браслетов из ниток и цветных бусин у розовощёкой босоногой девчонки. А та взамен рассказывает, где и у кого найти самые вкусные в мире сладости — такие, что даже взрослым нравятся, а ведь все знают, как взрослые не любят признаваться в ребячестве. Лайон обещает, что просто так никому не откроет этот секрет, и мысленно делает заметку заглянуть к торговцу: пусть его кружение по ярмарке наконец приобретёт некоторый смысл, ведь грешно такое дело игнорировать.
Но, как это часто случается, стоит только начать поиски, как ноги уводят совсем в другую сторону.
Лайон не единственный, кто решил потратить увольнительную на побег за пределы городских стен: тут и там он замечает смутно знакомые лица. В большинстве случаев его память не ассоциирует с ними никаких имён, а отсутствие формы и знаков различия оставляет простор для ошибок и спекуляций, но интуиция почти никогда его не обманывает. Даже не зная этих людей лично, он чувствует отклик где-то в глубине души, чувствует нечто болезненно родственное, нечто, заставляющее его вглядываться внимательнее, водить носом, будто ищейка.
Он ловит себя на том, что чересчур пристально следит за компанией молодых людей неподалёку: они громко переговариваются, громко смеются, даже жестикулируют — громко, и как им это только удаётся? Всё это кажется странным, никак не удаётся сладить с мыслью, что здесь не обязательно держаться тише воды, ниже травы, делать своё присутствие максимально незаметным, прятать дыхание и заметать следы. И никто не стесняется, как эти ребята, просто так притягивать к себе взгляды, привлекать внимание, делать своё присутствие настолько заметным, насколько возможно. Пусть даже большинство делает это машинально, просто потому, что не умеет иначе.
Лайону не даёт покоя навязчивое чувство узнавания — его батальон? Новенькие из его роты? Случайно пересекались на поле боя? Гадая и перебирая варианты он упускает момент, когда его внимание становится слишком очевидным: разговор обрывается на полуслове, прекращается смех, меняются выражения лиц. Спины выпрямляются и напрягаются шеи. Солдаты заметили и признали офицера.
Лайон коротко улыбается и наклоняет голову в знак приветствия. Это было глупо, слишком импульсивно с его стороны, так давить на людей, которые всего лишь хотят отдохнуть, пожить хоть один день без напоминания о войне и о том, что скоро придётся туда вернуться. Никто не заслуживает испорченного праздника только потому, что Лайон слишком надолго задержался в капкане своих мыслей. Отвернувшись, он снова ныряет в толпу и неторопливым, но широким шагом направляется прочь, кардинально поменяв намеченный курс.
Он решается снова поднять голову и перестать пялиться себе под ноги только тогда, когда приводит мысли в порядок и со всех ног летящая на него ребятня не оставляет иного выбора, кроме как внимательно следить за каждым шагом. Уходя от столкновения, он неловко взмахивает руками, разворачивается практически на сто восемьдесят градусов… и вдруг встречается глазами с очередным незнакомцем из толпы.
Это не первый и даже не десятый взгляд, специально или ненароком пойманный им за сегодня — впору собирать коллекцию, — но единственный, заставивший его замереть и на мгновение даже задержать дыхание. Словно вдруг, прямо перед Лайоном, выстроили защитный барьер, а он и налетел на невидимую стену, как неопытный юнец. Он даже машинально поводит пальцами, собирая немного магии на кончиках и отпуская её прочь от себя широкими кругами, но не находит ни единого следа заклинания. В этом смысле никто из его ближайшего окружения не представляет опасности — кроме оставленных позади солдат, но их магия спит и лишь недовольно шевелится в своём сне, почувствовав эфемерное прикосновение. Он слишком привык быть настороже.
— Выглядишь так, будто ждёшь удара в любую секунду.
Эти глаза зелены, цвета молодой листвы ранней весной. Лайон слышит в его голосе смешок, но не видит веселья во взгляде — только нахмуренные брови и привычную беспокойную складку между ними.
— Мы знакомы? Я тебя обидел чем-то, дал повод для драки?
Судя по всему, он очень юн, явно моложе Лайона. Лихие вихры непослушных светлых волос, пушистые ресницы, едва заметные веснушки на скулах — подарок слишком жаркого и солнечного лета. Одет очень просто, горбит плечи и искренне недоумевает, почему этот странный прохожий продолжает смотреть на него и молчать. Лайон делает глубокий вдох, лихорадочно раздумывая, как ему выйти из неловкого положения. О причинах, по которым он вообще так опростоволосился, можно будет подумать позднее.
— Интересная у тебя вещица, — замечает он, кивая на глиняную фигурку в руках незнакомца. Маленькая, неожиданно изящная, любовно расписанная тонкими линиями узоров — это птица? Точно птица. Лайон хватается за неё, как за своё спасение. — Я совершенно покорён и ослеплён.
— Однако, какой эффект способна произвести самая обыкновенная свистулька, — неожиданный ответ его веселит, губы растягиваются в улыбке. — Страшная сила — красота.
Лайон спотыкается о двусмысленность этой фразы. Или ему просто показалось и он услышал то, что хотел услышать? Трудно сказать, какие именно смыслы прячет собеседник за теми или иными словами, когда совсем не знаешь его. Это заставляет вслушиваться ещё внимательнее, вглядываться в изгиб его улыбки, пытаясь понять, достаточно ли в ней лукавства, чтобы позволить себе немного надежды. Лайон давным-давно не чувствовал ничего подобного и не очень горит желанием возвращать мысли в правильное русло.
— Стало быть, это не просто фигурка? — с небольшим сожалением Лайон отводит взгляд от его лица и изучает заинтересовавшую вещицу. — Я о таком только слышал, но никогда раньше не видел.
— Серьёзно? Ты, видимо, из городских богатеев — тех, у кого было невероятно скучное детство, — парень качает головой и подносит птичку к губам. На пробу извлекает пару неожиданно нежных звуков, а потом наигрывает простенькую, но крайне навязчивую мелодию. — Наша ребятня в тот же миг слетается, стоит им только услышать знакомые звуки.
Как это у него только выходит? Как вообще работает эта крохотная птичка? Голос приобретённой за годы службы паранойи скрипит и шамкает на самой грани слышимости Лайона, раздразнивает поутихшую было привычную тревожность, но он не дурак и не совсем безнадёжно повёрнут на магии. Не ей, как говорится, единой.
— Получается, ты играешь свою музыку, а детишки бегают за тобой хвостом и позволяют вить из них верёвки? — Лайон пытается пошутить, чувствует себя немного виноватым, но ему это нужно, чтобы самого себя поставить на место. И напомнить себе, что человека без дара он и без дополнительных ритуалов способен распознать — по цвету, запаху и вкусу.
— О нет. Нет-нет-нет, видимо, я и правда умудрился чем-то тебе насолить, — он встряхивает волосами и досадливо отмахивается от слов Лайона, как от чего-то мерзкого, что ни в коем случае нельзя подпускать к себе слишком близко. — Что именно из сказанного сделало меня похожим на злобного психа с волшебной флейтой из той отвратительной старой сказки? Посмотри на меня, я действительно выгляжу таким опасным типом?..
Лайон не упускает возможности лишний раз полюбоваться и честно смотрит — критично и скептично, стараясь, чтобы взгляд нигде не задерживался подолгу. Потому что таращиться, всё же, невежливо, даже имея на руках карт-бланш.
— Я вовсе не это имел ввиду. Просто неправильно подобрал слова, вот и вышло неловко, — Лайон поднимает ладони в знак примирения и даже не пытается сдержать улыбку. Выглядит ли он опасным? Он удивился бы, узнав ответ. Пусть всё и зависит от того, о какой именно опасности речь, но один его взгляд уже заставил дыхание Лайона на мгновение остановиться. Этот факт не стоит упускать из внимания. — Давно у меня не было подобных разговоров. Не обижайся.
— Подобных — это каких? — непонятный он, всё же. В одно мгновение будто расстроен и обижен, а в следующее уже снова весь внимание и острое, как игла, любопытство.
А ещё есть в нём немного света. Он зачем-то пытается это скрывать за нахмуренными бровями, как за завесой туч, но не всегда хорошо справляется, и свет проглядывает наружу. Лайон оставляет мысль при себе, аккуратно скатывает её в крошечную горошину и прячет в тот уголок, где хранятся всякие приятные воспоминания. Даже если они никогда больше не увидятся, всегда можно будет вернуться к этому моменту и снова порадоваться.
— Восхитительно расслабленных разговоров не по делу, — поясняет Лайон с довольной улыбкой. — Ты просто не представляешь, как этого не хватает, когда вокруг одни только серьёзные лица. Постоянно.
Он неопределённо пожимает плечами, будто прекрасно всё себе представляет, но никаких возражений не следует. Лайон расценивает это как сигнал к тому, что можно продолжать:
— Так что же, где можно раздобыть эти прелестные безделушки? — кивает он на глиняную птичку, возвращаясь к предмету разговора.
— Это последняя, я уже раздал все.
— Ты ещё и делаешь их сам? — брови Лайона волей-неволей ползут вверх.
— Балуюсь иногда, — ещё одно пожатие плечами, на этот раз — с лёгким налётом неуверенности. Его лицо приобретает на несколько мгновений отсутствующее выражение, как у человека, слишком далеко ушедшего вслед за своими мыслями. — Мастерскую закрывают в праздничные дни, так что и остаётся только лепить вот такие мелочи. Не хочу отвлекаться от глины надолго, иначе пальцы как будто деревенеют.
Лайон, не скрываясь, с интересом исследователя разглядывает его пальцы. Пристальное внимание приводит юного гончара в чувство и, очевидно, очень смущает — он хмыкает, прокашливается, прячет одну руку в карман, а вторую сжимает в кулак, пряча заодно и птичку.
— В общем, вариантов несколько, — помявшись немного, он скорбно кривит лицо и неловко переступает с ноги на ногу. — Можешь отловить детишек и договориться с ними. Можешь попытаться выменять последнюю свистульку у меня. А можешь заглянуть как-нибудь в гончарную лавку на Нижнем рынке — если блажь не пройдёт и ты не брезглив. Там меня застать проще, чем здесь. Выбирай.
И замирает в ожидании. Почему-то нервничает, украдкой оглядывается по сторонам, будто ищет пути к бегству. Вокруг множество людей, он может спокойно ускользнуть в любой момент, стоит только слегка качнуться в сторону, сделать крошечный шажок — и поток подхватит, понесёт дальше, при всём желании будет невозможно за ним угнаться. Лайон мог бы подсказать, помочь, отшагнуть с его пути буквально на пару сантиметров, прозрачно намекая, что он свободен делать то, что посчитает нужным, но ему слишком уж нравится этот крошечный островок среди волнующегося моря людей, кружевная магия слов, и взглядов, и жестов, удерживающая на месте, как на привязи.
— У меня есть браслет из ниток и бусин, пара монет, пара леденцов, — Лайон улыбается лучезарно, и это всё не то, это всё ерунда, он ни за что не согласится поменяться на такую мелочь. Зато Лайон теперь знает, где его найти после; ещё одно воспоминание, которое он бережно сохраняет в памяти.
— Не пойдёт, конечно, — тот вздыхает, покачивая головой с лихими светлыми вихрами, но улыбающееся лицо Лайона заставляет его чувствовать себя немного лучше, немного легче. — Нужно что-то твоё, не чужое. Кусочек души за кусочек души, равноценный обмен.
И откуда он только взял всё это, человек, лишённый дара начисто? Лайон и так уже восхищён, но каждое мгновение восхищается ещё больше. Хочется прикоснуться к нему, проверить, не фантом ли это, не сон — вдруг он задремал где-то, утомлённый жарким летним днём?
— Боюсь, я не подготовился к серьёзным сделкам, — Лайон виновато разводит руками, но вдруг чужие пальцы сами аккуратно касаются его шеи, подцепляют тонкий чёрный шнурок, вытягивают из-под рубахи спрятанный амулет: металл тёплый на ощупь и как будто немного живой.
— Вот это, — зелёные глаза глядят внимательно, цепко, словно всё видят и всё понимают. — Вот от этой вещи правильные ощущения. Идёт?
Лайон и не замечает, когда успел согласиться, а сам уже накидывает тонкий шнурок ему на шею — забирай, конечно. Буквально на секунду узкая ладонь оказывается у него в ладони, передавая крохотную певчую птичку, Лайон замирает, околдованный, а в следующий миг светловолосого безымянного юноши рядом уже нет. Растворился, как мираж, спрятал свой свет за дымовой завесой, потускнел, чтобы слиться с толпой. И ищи его теперь, как ветра в поле.
С самого заката по всей деревне разгорается пламя. Маленькие костерки на улочках и в переулках, вдоль дороги до самых городских стен, фонари над каждой дверью, свечи в каждом окне. Огня сегодня должно быть много, огонь сегодня свят, он отпугивает нечисть и не даёт бесам подобраться слишком близко к живым. И ярче всего пылает, конечно, Колесо Года на площади: трещит, гудит, стонет, дышит в лица сухим жаром под танцы, песни и хороводы. К этому времени все пришлые городские уже разбрелись по своим домам, спрятались за глухие каменные стены, где нет места суевериям и обрядам, где так просто чувствовать себя защищённым, засыпая в тени Цитадели. Они давным-давно перестали бояться таких ночей, как эта, давным-давно позабыли о том, откуда когда-то пришли сами. Лайон их не винит, он и сам не испытывает должного благоговения, но боится попросту задохнуться в стенах своего дома.
Нагулянная за день усталость обнимает его за плечи, но почерневшее и объятое пламенем Колесо нагоняет жуть и тоску, не даёт расслабиться. Что-то привиделось ему мельком в пляске огня, что-то тревожное, но сколько бы он ни глядел, ответа найти не может — только белые пятна скачут перед глазами и дразнят. Его чутьё притупилось, вино отбило нюх, только мороз по коже в жаркую летнюю ночь всё пытается намекнуть и подсказать, гонит прочь с насиженного места, прочь из круга багрянца и золота.
— Эй, ты куда? — Лайона окликают, пёстрой многоголосицей зовут обратно новые знакомые и незнакомые, когда он поднимается на ноги. Хватают его за рукава, суют в руки флягу сладкого летнего вина, не дают сделать шаг. Будто плети-водоросли, русалочьи косы, тянущие на дно. — Постой, что тебе в той ночи? Все здесь, а там уже нет никого.
Ему неспокойно, а слова только подливают масла в огонь. Как это никого? Лайон оглядывается снова, но ни на первый, ни на десятый раз не отыскивает среди высыпавшей к кострищу молодёжи светловолосого, вихрастого парнишку с зелёными глазами. Ему бы просто проверить.
— Не уходи от огня далеко, душу вынут — не заметишь.
Лайон и сам из кого угодно может душу вытрясти, если сильно припечёт. Да и свою терять не планирует, не в ближайшие несколько лет так уж точно.
— Оставайся, догорит Колесо — будем прыгать через костёр, проворонишь своё счастье.
Нет, глупости всё это, не просто так ведь его от Колеса воротит, как беса от ладана. Судьбу свою знать наперёд — не благо, а лишний груз, да и голова его ногам уже не указ. А в тех головешках ни счастья, ни благословения нет: что хорошего может родиться из пепла?
Не слушая уговоров, он уходит в ночь, подталкиваемый в спину шепотками и огненной пляской. Вино сделало его движения неторопливыми, а веки — тяжёлыми, он выпил слишком мало и стал сонлив. До рассвета далеко, но подаренная кем-то фляга ещё почти полна, и он точно продержится до тех пор, пока в ней не станет пусто, как в пересохшем колодце, пока не придёт хмельное веселье и не отгонит сон. В Ночь Середины Лета не смыкай глаз, шепчет ветер, не то не сносить тебе головы, смельчак. Ведь беснуется нечисть, вышедшая на охоту, и из каждой тени глядят голодные злые глаза. Лайон не прочь сыграть с ними в гляделки; ему не страшно, его сама Ночь на поиски позвала, она же и охранит. Она — и магия, конечно, невидимая и невесомая, как меловой круг под ногами, как ладан и полынь. А выменянный оберег пусть другого стережёт.
Сомкнувшиеся за спиной деревья скрывают от него красно-золотое море огней; Лайон остаётся один на один с лесом. Поначалу ему кажется, что тишина поглотила все звуки, но первое впечатление обманчиво — шорохи, шелест, сонное дыхание накатывают волнами всё сильнее и сильнее, пока не накрывают с головой. Лес пытается напугать его, подавить, сделать меньше, чем он есть на самом деле, заставить почувствовать беспомощность. На несколько мгновений ему даже это удаётся: в груди Лайона мыльным пузырём надувается волнение, он вдруг озабочивается тем, что не имеет представления, в какую сторону двигаться, откуда начинать поиск, как вообще в ночи, среди тёмного леса, искать человека, чьего имени даже не знаешь? Да и зачем это всё?..
Возникает крамольная мысль вернуться, но лопается радужными брызгами вместе с пузырём-волнением, когда Лайон командует себе перевести дыхание. Как смешны все эти сомнения и переживания для него, воспитанного Цитаделью, где всё детство он провёл в бесконечной охоте за тем, что преподаватели посчитают достойным поиска. Уметь находить и не быть найденным, не потеряться и отыскать дорогу — навыки, приобретённые часами практики, доведённые до автоматизма и отшлифованные до блеска с самых юных лет, пока телу привыкать было проще, пока приступать к более сложным ступеням магии было рановато.
Лайон улыбается своим мыслям: у тех, кому наука поиска давалась легко, детство было вполне счастливым.
Вызывая в памяти образ человека, которого хочет найти, он подносит к лицу раскрытую ладонь и сдувает с неё ворох искорок-светляков. Чем ближе к цели, тем ярче они должны разгораться, но сейчас Лайон едва может их разглядеть. Искры танцуют в воздухе, как подхваченные ветром пушинки одуванчика, беспорядочно роятся вокруг его головы и вдруг уносятся прочь. Лайон мысленно чертыхается — это его желание поскорее оказаться на нужном месте сделало их такими прыткими — и торопится следом, на ходу переплетая заклинание так, чтобы не ломиться через лес, рискуя собственной шеей.
Идёт он долго. В какой-то момент с тропы приходится свернуть, пару раз Лайон чуть не проваливается ногой в чью-то нору, пару раз спотыкается о торчащие из земли корни деревьев и только невероятным усилием воли заставляет себя не поминать дьявольщину вслух — не хватает ещё разбудить какое-нибудь лихо. Радует то, что с каждым шагом он приближается к невидимой пока цели: рой светляков, указывающий ему путь, светится всё ярче и ярче. Вываливаясь из кустов на другую, узкую и почти нехоженую тропку, он видит всё в ближайшем радиусе так же чётко, как днём. Можно уже и рассеять заклинание, дальше он справится сам, а светляки с непривычки могут и напугать.
Лайон возвращает их в ладонь, гасит искры, но остаточную магию пока не отпускает, собирает её в самом центре. Его учили быть экономным и что не бывает в этом деле излишков, так что он намеревается провернуть привычный фокус: когда гаснет последняя искра, он крепко сжимает кулак. В его ладони происходит крошечный взрыв, и волна остаточной магии порывом ветра уносится от него прочь, сталкиваясь со следами и призраками любой другой энергии. Чужая жизнь где-то совсем рядом, там же, где сильный испуг, а больше ничего, заслуживающего внимания.
На искомое Лайон натыкается только через пару минут привыкания к темноте и добрый десяток шагов по курсу на обнаруженное живое существо: интуитивно улавливает что-то похожее на выменянный тем же днём амулет, замирает на месте, принюхивается и приглядывается. Отступает назад по своим же следам и, наконец, замечает его, неподвижно лежащего на земле чуть поодаль. Снова эмоции поспевают раньше, холодом колет паника, тело дёргается, чтобы сию же секунду броситься вперёд, на помощь, но мозг успевает воспротивиться и велеть ногам стоять на месте. Срабатывает выработанная с годами привычка останавливаться, через силу заставлять себя прирастать к земле в тех случаях, когда больше всего хочется оголтело куда-то кинуться, и немного подумать.
Если бы мальчишка был мёртв, Лайон почувствовал бы это ещё на этапе плетения заклинания. Если бы ему было больно, это он почувствовал бы тоже, хотя бы пару мгновений назад. Если бы рядом были какие-то сверхъестественные возмущения, он знал бы и об этом. Единственное, что ему удалось обнаружить — страх, сильный, но не настолько, чтобы сойти с ума, лишиться чувств или сильно заболеть. Причины могут быть самыми разнообразными и их ещё предстоит выяснить, но никакой немедленной угрозы нет, а значит, нет и причин дёргаться. Смутно беспокоит только то, что паренёк — вот он, перед глазами Лайона, но от него всё ещё ни звука не слышно. Обычные люди, живые и лишённые дара, для любого по-настоящему слушающего представляют собой постоянный источник шума, хотят они того или нет. Только приблизившись на пару крошечных шагов — уже слишком, слишком близко, солдатские инстинкты давно перестали вопить от ужаса и капитулировали — Лайон различает его дыхание и торопливое сердцебиение.
И не совсем ясно, то ли Лайон всё ещё слегка пьян, то ли просто проворонил момент, когда юные деревенские гончары научились так хорошо прятаться и сливаться с окружением. В любом случае, он восхищён: мальчишку хоть сейчас можно отправлять в какую-нибудь простенькую разведку, не боясь, что тот пропадёт или завалится. Многие новички даже после обучения справляются значительно хуже. Где бы набрать таких талантов, только с колдовским даром?..
— Эй, я тебя нашёл. Привет снова.
Ответом ему — молчание. То ли он спит с открытыми глазами, то ли случилось что-то совсем уж жуткое. Что-то такое, чего не распознаешь с первого раза, коротко пробежавшись взглядом по поверхности. Лайон задумчиво гудит, склоняет голову набок и ещё немного сокращает дистанцию. Присаживается на корточки.
— И как я должен понять, что с тобой всё в порядке, если ты не реагируешь? Можешь хоть голос подать?
Видимо, нет. Лайон беспокоится всё сильнее, хмурит брови и отсчитывает удары сердца. Мальчишка дышит, моргает очень медленно. Поначалу он казался расслабленным, но при ближайшем рассмотрении выясняется, что напряжён, как натянутая струна. Взбулькивает вдруг как-то странно, закусывает губы — от этого непонятного звука аж озноб пробирает. Теперь точно придётся грубо вмешиваться, нарушать личное пространство и причинять неудобство — чтобы распознать проблему, Лайону нужно хотя бы прикосновение.
Протянутую ладонь обжигает, невидимый огонь мажет наискось по пальцам, а мальчишка в мгновение ока взвивается с места, так быстро, что глаз практически не успевает за ним уследить, и так нечеловечески изогнувшись, что Лайон ожидает в любой момент услышать хруст костей и сухожилий.
Пальцам горячо и мокро, Лайон догадывается, что его чем-то порезали, но отвлекаться на проверку пока не рискует — отводить взгляд сейчас попросту опасно. Кровотечение подождёт: парнишка хоть и отскочил, но ноги уносить не собирается, пригибается к земле, как загнанный в угол зверёныш, и готовится биться до последнего. В глазах — до костей пронизывающий ужас и смирение с неизбежным, дикое и очень неприятное сочетание. Лайон наконец-то замечает у него нож. Видимо, лежал рядом на всякий случай, не всё же от нечисти полынью и нательным крестиком отбиваться…
И тут всё встаёт на свои места: и испуг, и эта реакция, и то, почему он не шевелился, не слушал и не смотрел. Лайон просто поражён своей недогадливостью и чёрствостью.
— Эй, эй, тише, — он аккуратно, медленно поднимает руки, стараясь не делать резких движений и жалея о том, что рядом нет ни одного целителя, способного парой волшебных пассов привести пациента в состояние благостного спокойствия. — Я живой, настоящий, обычный человек. Вот, смотри, кровь бежит. Ты меня ножом царапнул, а я кровью пытаюсь истечь, черти и лешие так не умеют.
Мальчишка растерян, хлопает глазами и ничего не понимает. Он ожидал чего-то совсем другого, готовился к безнадёжной схватке не на жизнь, а на смерть, а тут такое разочарование. Боевой настрой и установка на героическую гибель моментально испаряются, организм отменяет чрезвычайный режим, и остаётся один только сплошной конфуз.
— Неужели задел?.. — бормочет он себе под нос испуганно, неловко валится сначала на одно колено, затем на другое. — Нужно, ну… Перевязать, наверное?..
Порез действительно сильно кровит и болит к тому же совершенно гнусно, пора бы предпринять что-нибудь. Но Лайон, в первую очередь, просто рад слышать связную речь. Кажется, у него проблемы с расстановкой приоритетов. Только приземляясь на пятую точку прямо в траву, он наконец задумывается о том, какую первую помощь может сам себе оказать прямо сейчас. Рубаху рвать не хочется, но перевязка могла бы стать отличным подспорьем для уже начавшегося исцеления — пусть на нём всё заживает, как на кошке, происходит это отнюдь не мгновенно.
— У меня должно найтись что-то подходящее, — разглядеть толком его лицо в темноте — задача практически невыполнимая, но по голосу понятно, что мальчишка собирается, и даже уже начал, есть себя поедом за то, что натворил. Он бросает в траву нож, неопределённо взмахивает рукой и пытается куда-то ползти; проследив за направлением движения, Лайон обнаруживает чуть поодаль неаккуратно брошенную сумку и погашенный масляный фонарь, вернее, силуэты предметов, смутно их напоминающие.
Первая попытка проползти эти несколько метров с треском проваливается. Эмоциональный откат беспощадно бьёт по коленям, делает их ватными и непослушными, и мальчишка со стоном утыкается лицом в землю:
— Господи, ну зачем же так пугать?..
— Искренне прошу за это прощения, — с готовностью откликается Лайон. Он действительно сожалеет, что так вышло. — Но я и представить себе не мог, что кто-то примет меня за шатающуюся по лесу нечисть.
— Извиняется ещё, ненормальный! — бубнит он и как будто закатывает глаза, дотягивается наконец до сумки и принимается за поиски. — Ты должен злиться. Или ныть, что больно. Или паниковать, как любая другая городская неженка. Угрожать кровавой расправой. Что угодно, кроме извинений.
— Да ну, из-за такой нелепости, — Лайон зажимает порез, обе ладони испачканы и, возможно, на штаны накапало тоже, хоть он и старался следить. Нет субстанции более непредсказуемой и капризной, чем кровь. — Слишком много чести.
— Из-за такой нелепости менее удачливые пальцев лишаются, — мальчишка передёргивается почти ощутимо, его эта тема явно очень беспокоит. Вынимая из сумки аккуратно свёрнутую чистую тряпицу, он, всё ещё с опаской, перебирается ближе к Лайону. — Это просто тебе везёт, да и я не особо умел — в темноте и с перепугу к тому же. А может, ты просто из тех, кто боли не чувствует, хотя на самом деле всё очень плохо. А может, ты всё-таки меня обманываешь, прикидываешься человеком и выжидаешь подходящего момента, чтобы мне голову оторвать. Вариантов много, мне ни один не нравится.
У Лайона под кожей уже вовсю копошатся крохотные крупицы магии, забивают собой порезы, понемногу стягивают кожу. Такие царапины его только смешат и не волнуют ни на йоту; куда более неприятно в очередной раз замечать зыбкую тень превосходства в уголках собственных губ и ощущать липкий налёт снисходительной жалости на глазах. Он так давно не имел дела с обычными людьми, с их совершенно иным мироощущением, миропониманием и образом жизни, что совсем об этом позабыл, и спустя столько лет почти поддался вылезшим на поверхность дурным юношеским привычкам. Многие маги любят считать себя богами.
— Ты довольно спокойно реагируешь для человека, всерьёз рассматривающего вариант с отрыванием его собственной головы в ближайшем будущем, — чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Лайон снова переключает внимание на него. — А по виду не скажешь, что такое с тобой часто случается.
— Я смирился уже, что целым-невредимым не вернусь, — хмыкает он, сосредоточенно разрывая тряпицу на несколько полос. — Меня бабка как учила? Круг очерти, за границы носа не кажи, на бесов не смотри: увидят тебя, и спасения нет. На голоса не отзывайся, уболтать себя не давай, ничему и никому не верь, молись. Соблюдаю я бабкины заветы? Нет, как видишь. Да я от страха ни одной молитвы как не смог вспомнить, так и до сих пор не могу. Так что либо мне сказочно повезёт встретить сегодня рассвет, либо бабка была права. Руку давай сюда.
Лайон послушно протягивает ладонь, с интересом запоминая наставления старшего поколения. Использовать магические круги — это правильная концепция даже для лишённых дара, он и сам практикует, но вот молитва? Это действительно должно как-то кому-то помочь? Утверждение весьма сомнительное. Лайон оставляет комментарий при себе, не берясь спорить с накопленной годами мудростью поколений. Зато оправдалась его догадка о том, почему он так отвратительно поздно начал слышать и ощущать присутствие мальчишки, и почему тот вскинулся в ту же секунду, стоило ему только почувствовать легчайшее прикосновение. Но какой же должна быть сила воли, или упрямство, или отчаяние, или вера, чтобы простой круг так хорошо скрывал от опытного мага… Или это просто маг позволяет себе преступную невнимательность?.. В любом случае, за дело получил и сам виноват.
— Тебе не темновато? — спрашивает Лайон, наблюдая за тем, как сосредоточенно мальчишка примеряется, откуда бы ему поудачнее начать бинтовать. Разглядеть хоть что-то, кроме смутных теней, незначительно отличающихся только оттенками, не получается.
— Самое то, — лёгкий сарказм цели не достигает. — Мне не видно вообще практически ничего, включая твои порезы, а значит, я не паникую. А если я не паникую, значит, справлюсь. Скорее всего. Однажды я так же в ночи напоролся на какую-то корягу, пришлось ползком да на ощупь выискивать лопухи с подорожниками...
— Интересно ты живёшь, необычно. А лесной променад — это у тебя еженощное мероприятие или так, только по выходным и праздникам? — Лайон очень старается не давать волю воображению и не веселиться слишком уж явно, но, как и недавний сарказм, все его попытки подколоть проходят мимо и разбиваются о рассеянное:
— Лесное что?..
Ну разве не очаровательно? Лайон испытывает острое желание трепать его по волосам до тех пор, пока не заискрит, но руки испачканы, а нервное напряжение всё ещё велико — от лишних прикосновений лучше пока воздержаться. Вместо этого он тянется к во все стороны торчащим вихрам мысленно, очень аккуратно, со всей доступной теплотой.
— Прогулка. Всего лишь прогулка, — улыбается Лайон. — Давай я тут сам управлюсь, а ты зажги-ка лучше фонарь. Чего ему без дела стоять? Потом просто поможешь мне узелок завязать, раз крови боишься.
Конечно, он ворчит, что ничего не боится и дудки это всё, но ретируется стремительно и с явным облегчением. Лайон про себя посмеивается, ловит расползающиеся от солнечного сплетения отголоски нежности и ловко перематывает пальцы тряпицей: ему и не нужно уже, но так всё равно лучше, избавляет от ненужных вопросов.
С золотистым светом слабого фонарного огонька всё становится немного лучше и проще: свет привносит чуть больше узнавания и понимания. Глаза мальчишки делаются ещё больше, а брови взлетают вверх:
— Так это ты. Тот, дневной, — бормочет он со странным, озадаченным выражением человека, чьи самые худшие опасения оправдались, но на деле оказались вовсе не такими ужасными. — Что ж сразу не сказал? Я не признал в темноте.
— И как ты это себе представляешь? — Лайон смеётся и машет руками, заставляя мальчишку недовольно шипеть и тянуть его за рукав: узелок-то нужно завязать, сам просил. — Мы друг другу так и не догадались представиться тогда.
— Да уж, я полдня только об этом и думаю… — он придирчиво изучает повязку Лайона, смахивает чёлку со лба и глядит хмуро, словно предупреждая: только попробуй сказать что-нибудь по этому поводу. — Решил для себя: как увижу снова, первым делам представлюсь. А не вышло.
— Ну так ещё не поздно всё исправить, — Лайон сдерживается и не комментирует, но он польщён. Улыбка так и норовит уползти за пределы его лица.
— Скиттлз. Меня зовут Скиттлз. Имя под стать характеру, я болтаю много всякой ерунды, — он вздыхает и утыкается взглядом в землю. — Ну всё, демон, можешь меня забирать, я готов.
Лайон хохочет так громко, что спугивает какую-то птицу с ближайшей ветки.
— Это было так странно. Я потом до самой ночи голову ломал, что же это значило…
Всё дело в глазах Лайона. Сейчас не видно, но днём они были как будто совсем жёлтые, как капля сосновой смолы на просвет. Непривычно, необъяснимо красиво и так завораживающе, что весь мир на мгновение остановился, замер вихрь мыслей в голове. Замер, а потом, много позже, обрушился всей своей силой: жёлтый — это странно, это непонятно, а с непонятным рука об руку идут домыслы и спекуляции, выдумки и безумные фантазии. Особенно тогда, когда остаёшься один в обнимку со всем страхом этого мира.
— Чем больше я думал, тем больше пугался, — лёжа на животе и болтая ногами в воздухе, Скиттлз покачивает трофейной лайоновой флягой. Вино тихо плещется о стенки, он дольше и охотнее говорит с каждым глотком. — Я был уже почти уверен, что попался на пути какому-то бесу или оборотню, и чуть не сожрал себя за то, что так много наговорил, пошёл на этот обмен. Меня бабка в детстве учила ничего действительно своего просто так не раздавать, а тут я собственными руками вручил тебе своё дыхание и отпустил…
Дыхание — для затравки, чтобы раздразнить его аппетит, а себя навсегда лишить возможности убежать и затаиться. Маленькая глиняная птичка в нагрудном кармане у Лайона будто становится тяжелее и нагревается, пульсирует, бьётся, как живое сердце. У Лайона шумит в ушах.
— И многих у вас демоны съедают, чтобы так об этом переживать? — он внимательно следит за жестами Скиттлза, за его движениями, интонациями. Впитывает всё, что получается впитать, не может оторваться, и каждое новое слово делает только хуже.
— Чтобы прямо демоны — никогда, — нехотя признаёт тот, поморщившись. — Но растила меня очень суеверная, а под конец ещё и очень сумасшедшая бабка. Во всём вокруг научила видеть бесовщину, забила голову всяким мусором и позволила богатому воображению доделать дело. А ведь у нас действительно немало неприятных и странных вещей происходит временами... Боги, это так неловко.
Неловко — это все его слова прокручивать в голове, примерять на себя, а потом смотреть на него и замечать постепенно отступающую тревогу, то, как смягчаются черты его лица, как расслабляются плечи и он перестаёт дёргаться, ослабляет свою защиту. И чувствовать себя от этого странно, придавать значение мелочам вроде того, что его губы только что касались горлышка фляги, которую он теперь снова протягивает Лайону.
— Сколько лет ни одного демона живьём не видели, — фыркает он, собираясь с силами перед следующим глотком вина. — А люди всё равно продолжают ими пугать детей и шарахаться от всякой тени. Особенно деревенские.
— Тебе хорошо говорить, — Скиттлз нацеливает на него обвиняющий палец. — Вы, городские, сидите у себя за стенами и всё вам нипочём. Никто не культивирует в вас страх перед лешими, русалками и кикиморами, вы не теряетесь в трёх соснах потому, что лес решил с вами поиграть, вас не зовут голоса из-под стоячей воды, вы не знаете, какая чертовщина порой начинает твориться в наших домах, потому что ваши защищает Цитадель. Это у тамошних магов голова болит о всех жутких днях в году, вроде сегодняшнего. Да, разная потусторонняя дичь давно уже к нам не лезет, не поднимает покойников из могил, но и без этого гадостей хватает. Порой пообщаешься с людьми в городе — а они на тебя как на сумасшедшего смотрят, потому что так просто не бывает. А ты своими глазами видел, своими ушами слышал. И начинаешь думать, что уже тоже потихоньку едешь крышей. Совсем как бабка на старости лет, мир её праху.
Голова у магов Цитадели болит почти постоянно, Лайон может подтвердить. У тех, кто занимается делами на этой стороне, в гораздо меньшей степени, чем у всех остальных, в том числе и у него — хотя рассказывают, что поначалу здесь забот и хлопот было более чем достаточно. Теперь ситуация стабилизировалась, и основные силы перекинули на другую сторону, чтобы и дальше всё оставалось так, как есть. Приятно знать, что их труд себя оправдывает. Неприятно знать, что оправдывает он себя далеко не для всех.
— Чего ж ты тогда ночью — в лес? Против бабкиных-то указаний, — Лайон не собирается вываливать это всё на взъерошенную светловолосую голову, нет в нём такой потребности, да и мальчишке это ничем не поможет. Пусть уж лучше сам выговорится, слушать Лайон умеет намного лучше, чем говорить. — На смелость себя испытываешь? Или на неприятности напрашиваешься?
Костерок, который они развели, покинув по настоянию Скиттлза насиженное место и выбрав полянку поближе к выходу из леса, задорно трещит недавно подброшенными прутиками, и довольно долго только этот звук заполняет тишину. Скиттлз молчит. Поворачивается набок, подпирает голову ладонью и смотрит на Лайона пустым взглядом, словно сосредоточенно прикидывает что-то в уме. Причудливые тени блуждают по его лицу, скрадывая черты и делая неочевидным выражение.
— Ты ведь знаком с поверьем о цветке папоротника? — наконец, спрашивает он негромко. — Волшебный цветок, распускающийся лишь на несколько мгновений единственный раз в году и дающий нашедшему его необыкновенную силу. Неизвестно, правда, какую именно — вариантов много, — но все сходятся на великом могуществе и обещании лучшей жизни.
Вот уж чего-чего, а такого Лайон никак не ожидал. Да, легенда ему знакома, кто ж её не знает, но в его понимании всё это — восхитительная, не стоящая внимания ерунда. От недоверия и удивления он даже рот раскрывает.
— Я его ищу, — подтверждает Скиттлз со вздохом. — Каждый год сбегаю ото всех подальше и ищу. Не так, как большинство деревенских, которые топчутся по ближайшим полянкам просто ради того, чтобы создать вид бурной деятельности. Я, кажется, облазил уже все подходящие места. И даже парочку неподходящих.
Лайон прикладывается к фляге и жестом предлагает Скиттлзу выпить ещё. Тот не отказывается — ему немного неуютно от темы разговора, хоть чувствует он себя в компании Лайона на удивление спокойно и комфортно. К тому же, вопросы сами собой напрашивались, а после случившегося недоразумения он считает себя не вправе отказывать Лайону в ответе.
— И что ты собирался делать с этой огромной силой, если бы тебе удалось сорвать цветок?..
— Да плевать на силу, — Скиттлз досадливо дёргает уголком рта и поджимает губы. — Не ради неё всё это. Меня куда больше интересует принципиальная возможность изменить хоть что-то.
Он садится, скрещивает ноги и наклоняется поближе к Лайону — глаза блестят, на скулах лёгкий, но уже различимый румянец.
— Никогда не думал, что этот мир устроен просто по-идиотски? Они нам говорят — магия есть в каждом, только вот кто-то, вроде тех магов из Цитадели, творит что-то невообразимое, а у кого-то на одно-единственное заклинание в жизни сил не хватит, — он нервно постукивает пальцами по колену. — Тот, кто поспособнее, как-нибудь устроится, потому что может делать — что бы он там ни делал — лучше, больше, быстрее, качественнее. А кого-то вроде меня типы из Города даже за человека не считают. Не все, конечно, но многие. Я, может, своими собственными руками из глины могу слепить такое, чего они и представить не в состоянии, но всё равно — убогий, и точка.
Лайон опускает взгляд. Ему это знакомо, в юности он сам не гнушался презрительно кривить лицо, а то и как-нибудь совсем неприятно высказываться по этому поводу. Но со временем, немного повзрослев и поумнев, он заметил одну особенность: громче всех кричат обычно те, кто сам почти ничего толком и не может. Ему стало противно и мерзко быть таким же, мозги встали на место, а чувства эти не ушли и по сей день.
Носители дара действительно имеют гораздо больше возможностей, даже если колдовать могут совсем по чуть-чуть. Они просто… могут, и это делает их более значимыми, более способными, более ценными. Если же ты не способен колдовать, то в какой-то момент достигаешь предела, потолка, который не преодолеть. И с этим ничего нельзя сделать. Всё решает наследственность, которую не выбирают: если родители были мало склонны к колдовству, то и дети их вряд ли будут хватать звёзды с неба. Самородки иногда появляются, но это скорее исключение, чем правило.
Расслоение было неизбежно и началось слишком давно. То, что когда-то было небольшой трещинкой, уже целую вечность назад превратилось в непреодолимую пропасть. Таков порядок вещей.
— Всегда бесили все эти сказки про волшебные артефакты — какие-то жалкие, бессмысленные попытки подсластить пилюлю, — продолжает Скиттлз тем временем, очень раздражённый, почти даже злой и восхитительно живой. — Но какая-то часть меня продолжала верить, что да, где-то в этом мире существует способ одним щелчком пальцев изменить положение дел. Прыгнуть выше головы. И я начал искать то, что было в пределах моей досягаемости — сначала из омерзительного чувства надежды, а в последнее время чтобы это самое чувство убить. Доказать себе, что сказки и есть сказки, смириться и быть уже как все. В этом году был последний раз: я пообещал себе, что если поиски провалятся, я остановлюсь. Продолжу ворчать, как несправедлив мир, но буду смиренно работать в гончарной мастерской до тех пор, пока не смогу открыть свою. А если не получится… Возможно, пригожусь где-нибудь ещё. Семью заведу. Отупею, задеревенею, зачахну и рано или поздно умру. Надеюсь, рано.
За одно мгновение они оба проживают целую жизнь, нарисованную Скиттлзом. Мрачную и безрадостную, наполненную медленным отмиранием и угасанием. У Лайона по спине пробегает холодок, когда он представляет себе это будущее.
— Мне очень жаль, — выдавливает он едва слышно, и слова тяжело падают между ними, не воспринятые и не понятые. Лайон это видит по глазам — а взгляда он не отводит и не даёт ни единого повода сомневаться в своей искренности.
— Тебе-то почему?.. — Скиттлз хмурится, растерянно трясёт головой — может, услышал что-то не то, и кусочки нужно снова перемешать, чтобы они встали на свои места? — Ты что ли сделал этот мир таким, какой он есть?
— Нет, не я, — Лайон невесело усмехается: надо же, как он за несколько минут прошёл путь от демона до бога. — Просто никто должен вот такое чувствовать и так видеть свою жизнь, это ужасно.
— Да ладно, не расстраивайся ты так, — он смущённо поводит плечами, скребёт ногтями щёку и ёрзает, не зная, куда себя деть. Реакция Лайона ему делает непонятно и неловко, а ещё этот взгляд, насквозь пронизывающий, как будто к месту пришпиливает, заставляет волноваться лишний раз. — Я просто драматизирую по привычке, не стоит это близко к сердцу принимать…
Осторожное, очень тёплое прикосновение чужой ладони к волосам заставляет его замолчать. Лайон медленно, размеренно и бережно гладит его по голове, успокаивая и убаюкивая, щекам Скиттлза от этого становится жарче прежнего. Вынужденное сокращение дистанции создаёт очередную паузу, заставляет остановиться и полностью меняет настроение.
На самом деле Скиттлз очень устал и внутри у него пусто-пусто.
Сегодня его поиски закончились насовсем, но он так и не придумал за всё это время, чем же заменить упрямо цеплявшуюся за жизнь надежду. Так и осталась дырка на её месте, зияющее пустое пространство. Он сутулит плечи, сворачивается вокруг этой своей внутренней пустоты, закрывает лицо ладонями и медленно выдыхает.
— Всё наладится, — ладонь Лайона ложится на его шею, горячая, как солнечные лучи в полдень. Ещё мгновение — и Скиттлз утыкается лбом ему в плечо. Лайон говорит ещё что-то, но Скиттлз позволяет себе не слушать, отключиться и временно перестать быть.
Рассвет они так и встречают рядом, впритирку друг к другу. Скиттлз спит, привалившись к плечу Лайона и пригревшись у него под боком, а Лайон кусает костяшки пальцев. Ещё пара часов — и ему возвращаться в застывшую бесконечность Границы, где призрак тёплого дыхания, притаившийся у него на шее, не проживёт и минуты.
Но пока время у него ещё есть. А после — он знает, где искать, и обязательно вернётся.
Ярмарочная карусель мчится по кругу пёстрой лентой, воздух взрезает счастливый детский смех и визг. Мир полнится зычными выкриками зазывал и уличных торговцев, многоголосый гул сгущается вокруг и окружает плотным коконом, десятки ног шагают в разном ритме, вздымая мелкие облачка пыли: последние несколько дней погода стояла солнечная.
Людской поток по городским меркам не очень большой, но для пригорода весьма внушительный. Лайон сливается с ним, подчиняется течению, никуда не спеша и позволяя уносить себя всё дальше и дальше, вдоль основательно сколоченных торговых рядов и передвижных лавок. Вибрации чужих голосов пробегают по его коже, обволакивают со всех сторон, вовлекая в нечто, позволяющее чувствовать себя частью единого целого. Лайон наслаждается этим ощущением и не торопится сбрасывать его с себя, словно ненароком налипшую на рукав паутинку.
Время близится к полудню и солнечные лучи, набравшись сил, припекают уже немилосердно, но Лайон с удовольствием подставляет им лицо. Он не боится обгореть, а на солнышке не грелся уже слишком давно. Даже забыл, каково это. В волосах игриво путается приветливый ветерок, Лайон вдыхает полной грудью и даже не пытается удержать широкую улыбку — этот мир жив, он дышит и поёт ясно, звонко, громко. Лайон скучал по этому ощущению, будто сотню лет не был дома. Только теперь, на собственной шкуре почувствовав разницу, он осознаёт, насколько вымотала его Граница. Ни ветра, ни солнца, ни лета, ни лёгкого дыхания жизни, только стылая, замершая бесконечность безвременья.
Человеческий поток, тем временем, выводит его на деревенскую площадь, где возвышается в самом центре украшенное цветами и лентами Колесо Года. Вокруг кипит работа — складывают большой костёр, которому гореть сегодня вечером. Ох и полыхнёт же здесь после захода солнца! Представляя, как огонь взметнётся до самого неба, Лайон проходит мимо, ведомый звуками музыки. Не той возвышенно-торжественной, чинной и важной, какую порой можно услышать в Городе-За-Стеной, а музыки совсем иного толка. Там, в городе, её сочли бы безвкусной, неэлегантной, чересчур плебейской и оттого неподобающей, но Лайону она куда больше по душе — весёлая, озорная, лёгкая и незатейливая, ничуть не кичливая, лишённая излишней сложности. Он не знает, когда успел так привязаться к народным мотивам и песням, ведь большую часть жизни провёл в Цитадели.
Рядом с музыкантами улыбки сияют ещё ярче, кто-то танцует — мелькают ленты, вплетённые в венки и девичьи косы, вскидываются и кружатся нарядно расшитые юбки. Лайон наблюдает, чувствуя, как ноги сами норовят пуститься в пляс, и преисполняясь беззаботного счастья, которое никогда не смог бы обрести в Городе или Цитадели. Вдруг, крепко сжав его ладонь и ослепив белозубой улыбкой, темноглазая девушка утягивает Лайона в хоровод. Он смеётся, как не смеялся уже целую вечность, и лихо отплясывает эти «ужасно неприличные» деревенские танцы до тех пор, пока не выбивается из дыхания окончательно.
Всё ещё едва слышно посмеиваясь себе под нос, Лайон покидает круг танцующих и ныряет в торговые ряды попроще, туда, где разместились не купцы и именитые ремесленники, а простые народные умельцы со своими поделками. Солнцеворот — большой праздник, и ярмарку по такому случаю устраивают соответствующую, на целую неделю. Каждому на ней найдётся место, чтобы показать себя, да и люди настроены более благосклонно, чем обычно. Все хотят, чтобы добро, сотворённое в эти дни под чутким присмотром божественных сил, сторицей вернулось к ним в новом году.
Даже детишки на Летней ярмарке пытают счастья: Лайон разменивает несколько медяков на пару браслетов из ниток и цветных бусин у розовощёкой босоногой девчонки. А та взамен рассказывает, где и у кого найти самые вкусные в мире сладости — такие, что даже взрослым нравятся, а ведь все знают, как взрослые не любят признаваться в ребячестве. Лайон обещает, что просто так никому не откроет этот секрет, и мысленно делает заметку заглянуть к торговцу: пусть его кружение по ярмарке наконец приобретёт некоторый смысл, ведь грешно такое дело игнорировать.
Но, как это часто случается, стоит только начать поиски, как ноги уводят совсем в другую сторону.
***
Лайон не единственный, кто решил потратить увольнительную на побег за пределы городских стен: тут и там он замечает смутно знакомые лица. В большинстве случаев его память не ассоциирует с ними никаких имён, а отсутствие формы и знаков различия оставляет простор для ошибок и спекуляций, но интуиция почти никогда его не обманывает. Даже не зная этих людей лично, он чувствует отклик где-то в глубине души, чувствует нечто болезненно родственное, нечто, заставляющее его вглядываться внимательнее, водить носом, будто ищейка.
Он ловит себя на том, что чересчур пристально следит за компанией молодых людей неподалёку: они громко переговариваются, громко смеются, даже жестикулируют — громко, и как им это только удаётся? Всё это кажется странным, никак не удаётся сладить с мыслью, что здесь не обязательно держаться тише воды, ниже травы, делать своё присутствие максимально незаметным, прятать дыхание и заметать следы. И никто не стесняется, как эти ребята, просто так притягивать к себе взгляды, привлекать внимание, делать своё присутствие настолько заметным, насколько возможно. Пусть даже большинство делает это машинально, просто потому, что не умеет иначе.
Лайону не даёт покоя навязчивое чувство узнавания — его батальон? Новенькие из его роты? Случайно пересекались на поле боя? Гадая и перебирая варианты он упускает момент, когда его внимание становится слишком очевидным: разговор обрывается на полуслове, прекращается смех, меняются выражения лиц. Спины выпрямляются и напрягаются шеи. Солдаты заметили и признали офицера.
Лайон коротко улыбается и наклоняет голову в знак приветствия. Это было глупо, слишком импульсивно с его стороны, так давить на людей, которые всего лишь хотят отдохнуть, пожить хоть один день без напоминания о войне и о том, что скоро придётся туда вернуться. Никто не заслуживает испорченного праздника только потому, что Лайон слишком надолго задержался в капкане своих мыслей. Отвернувшись, он снова ныряет в толпу и неторопливым, но широким шагом направляется прочь, кардинально поменяв намеченный курс.
Он решается снова поднять голову и перестать пялиться себе под ноги только тогда, когда приводит мысли в порядок и со всех ног летящая на него ребятня не оставляет иного выбора, кроме как внимательно следить за каждым шагом. Уходя от столкновения, он неловко взмахивает руками, разворачивается практически на сто восемьдесят градусов… и вдруг встречается глазами с очередным незнакомцем из толпы.
Это не первый и даже не десятый взгляд, специально или ненароком пойманный им за сегодня — впору собирать коллекцию, — но единственный, заставивший его замереть и на мгновение даже задержать дыхание. Словно вдруг, прямо перед Лайоном, выстроили защитный барьер, а он и налетел на невидимую стену, как неопытный юнец. Он даже машинально поводит пальцами, собирая немного магии на кончиках и отпуская её прочь от себя широкими кругами, но не находит ни единого следа заклинания. В этом смысле никто из его ближайшего окружения не представляет опасности — кроме оставленных позади солдат, но их магия спит и лишь недовольно шевелится в своём сне, почувствовав эфемерное прикосновение. Он слишком привык быть настороже.
— Выглядишь так, будто ждёшь удара в любую секунду.
Эти глаза зелены, цвета молодой листвы ранней весной. Лайон слышит в его голосе смешок, но не видит веселья во взгляде — только нахмуренные брови и привычную беспокойную складку между ними.
— Мы знакомы? Я тебя обидел чем-то, дал повод для драки?
Судя по всему, он очень юн, явно моложе Лайона. Лихие вихры непослушных светлых волос, пушистые ресницы, едва заметные веснушки на скулах — подарок слишком жаркого и солнечного лета. Одет очень просто, горбит плечи и искренне недоумевает, почему этот странный прохожий продолжает смотреть на него и молчать. Лайон делает глубокий вдох, лихорадочно раздумывая, как ему выйти из неловкого положения. О причинах, по которым он вообще так опростоволосился, можно будет подумать позднее.
— Интересная у тебя вещица, — замечает он, кивая на глиняную фигурку в руках незнакомца. Маленькая, неожиданно изящная, любовно расписанная тонкими линиями узоров — это птица? Точно птица. Лайон хватается за неё, как за своё спасение. — Я совершенно покорён и ослеплён.
— Однако, какой эффект способна произвести самая обыкновенная свистулька, — неожиданный ответ его веселит, губы растягиваются в улыбке. — Страшная сила — красота.
Лайон спотыкается о двусмысленность этой фразы. Или ему просто показалось и он услышал то, что хотел услышать? Трудно сказать, какие именно смыслы прячет собеседник за теми или иными словами, когда совсем не знаешь его. Это заставляет вслушиваться ещё внимательнее, вглядываться в изгиб его улыбки, пытаясь понять, достаточно ли в ней лукавства, чтобы позволить себе немного надежды. Лайон давным-давно не чувствовал ничего подобного и не очень горит желанием возвращать мысли в правильное русло.
— Стало быть, это не просто фигурка? — с небольшим сожалением Лайон отводит взгляд от его лица и изучает заинтересовавшую вещицу. — Я о таком только слышал, но никогда раньше не видел.
— Серьёзно? Ты, видимо, из городских богатеев — тех, у кого было невероятно скучное детство, — парень качает головой и подносит птичку к губам. На пробу извлекает пару неожиданно нежных звуков, а потом наигрывает простенькую, но крайне навязчивую мелодию. — Наша ребятня в тот же миг слетается, стоит им только услышать знакомые звуки.
Как это у него только выходит? Как вообще работает эта крохотная птичка? Голос приобретённой за годы службы паранойи скрипит и шамкает на самой грани слышимости Лайона, раздразнивает поутихшую было привычную тревожность, но он не дурак и не совсем безнадёжно повёрнут на магии. Не ей, как говорится, единой.
— Получается, ты играешь свою музыку, а детишки бегают за тобой хвостом и позволяют вить из них верёвки? — Лайон пытается пошутить, чувствует себя немного виноватым, но ему это нужно, чтобы самого себя поставить на место. И напомнить себе, что человека без дара он и без дополнительных ритуалов способен распознать — по цвету, запаху и вкусу.
— О нет. Нет-нет-нет, видимо, я и правда умудрился чем-то тебе насолить, — он встряхивает волосами и досадливо отмахивается от слов Лайона, как от чего-то мерзкого, что ни в коем случае нельзя подпускать к себе слишком близко. — Что именно из сказанного сделало меня похожим на злобного психа с волшебной флейтой из той отвратительной старой сказки? Посмотри на меня, я действительно выгляжу таким опасным типом?..
Лайон не упускает возможности лишний раз полюбоваться и честно смотрит — критично и скептично, стараясь, чтобы взгляд нигде не задерживался подолгу. Потому что таращиться, всё же, невежливо, даже имея на руках карт-бланш.
— Я вовсе не это имел ввиду. Просто неправильно подобрал слова, вот и вышло неловко, — Лайон поднимает ладони в знак примирения и даже не пытается сдержать улыбку. Выглядит ли он опасным? Он удивился бы, узнав ответ. Пусть всё и зависит от того, о какой именно опасности речь, но один его взгляд уже заставил дыхание Лайона на мгновение остановиться. Этот факт не стоит упускать из внимания. — Давно у меня не было подобных разговоров. Не обижайся.
— Подобных — это каких? — непонятный он, всё же. В одно мгновение будто расстроен и обижен, а в следующее уже снова весь внимание и острое, как игла, любопытство.
А ещё есть в нём немного света. Он зачем-то пытается это скрывать за нахмуренными бровями, как за завесой туч, но не всегда хорошо справляется, и свет проглядывает наружу. Лайон оставляет мысль при себе, аккуратно скатывает её в крошечную горошину и прячет в тот уголок, где хранятся всякие приятные воспоминания. Даже если они никогда больше не увидятся, всегда можно будет вернуться к этому моменту и снова порадоваться.
— Восхитительно расслабленных разговоров не по делу, — поясняет Лайон с довольной улыбкой. — Ты просто не представляешь, как этого не хватает, когда вокруг одни только серьёзные лица. Постоянно.
Он неопределённо пожимает плечами, будто прекрасно всё себе представляет, но никаких возражений не следует. Лайон расценивает это как сигнал к тому, что можно продолжать:
— Так что же, где можно раздобыть эти прелестные безделушки? — кивает он на глиняную птичку, возвращаясь к предмету разговора.
— Это последняя, я уже раздал все.
— Ты ещё и делаешь их сам? — брови Лайона волей-неволей ползут вверх.
— Балуюсь иногда, — ещё одно пожатие плечами, на этот раз — с лёгким налётом неуверенности. Его лицо приобретает на несколько мгновений отсутствующее выражение, как у человека, слишком далеко ушедшего вслед за своими мыслями. — Мастерскую закрывают в праздничные дни, так что и остаётся только лепить вот такие мелочи. Не хочу отвлекаться от глины надолго, иначе пальцы как будто деревенеют.
Лайон, не скрываясь, с интересом исследователя разглядывает его пальцы. Пристальное внимание приводит юного гончара в чувство и, очевидно, очень смущает — он хмыкает, прокашливается, прячет одну руку в карман, а вторую сжимает в кулак, пряча заодно и птичку.
— В общем, вариантов несколько, — помявшись немного, он скорбно кривит лицо и неловко переступает с ноги на ногу. — Можешь отловить детишек и договориться с ними. Можешь попытаться выменять последнюю свистульку у меня. А можешь заглянуть как-нибудь в гончарную лавку на Нижнем рынке — если блажь не пройдёт и ты не брезглив. Там меня застать проще, чем здесь. Выбирай.
И замирает в ожидании. Почему-то нервничает, украдкой оглядывается по сторонам, будто ищет пути к бегству. Вокруг множество людей, он может спокойно ускользнуть в любой момент, стоит только слегка качнуться в сторону, сделать крошечный шажок — и поток подхватит, понесёт дальше, при всём желании будет невозможно за ним угнаться. Лайон мог бы подсказать, помочь, отшагнуть с его пути буквально на пару сантиметров, прозрачно намекая, что он свободен делать то, что посчитает нужным, но ему слишком уж нравится этот крошечный островок среди волнующегося моря людей, кружевная магия слов, и взглядов, и жестов, удерживающая на месте, как на привязи.
— У меня есть браслет из ниток и бусин, пара монет, пара леденцов, — Лайон улыбается лучезарно, и это всё не то, это всё ерунда, он ни за что не согласится поменяться на такую мелочь. Зато Лайон теперь знает, где его найти после; ещё одно воспоминание, которое он бережно сохраняет в памяти.
— Не пойдёт, конечно, — тот вздыхает, покачивая головой с лихими светлыми вихрами, но улыбающееся лицо Лайона заставляет его чувствовать себя немного лучше, немного легче. — Нужно что-то твоё, не чужое. Кусочек души за кусочек души, равноценный обмен.
И откуда он только взял всё это, человек, лишённый дара начисто? Лайон и так уже восхищён, но каждое мгновение восхищается ещё больше. Хочется прикоснуться к нему, проверить, не фантом ли это, не сон — вдруг он задремал где-то, утомлённый жарким летним днём?
— Боюсь, я не подготовился к серьёзным сделкам, — Лайон виновато разводит руками, но вдруг чужие пальцы сами аккуратно касаются его шеи, подцепляют тонкий чёрный шнурок, вытягивают из-под рубахи спрятанный амулет: металл тёплый на ощупь и как будто немного живой.
— Вот это, — зелёные глаза глядят внимательно, цепко, словно всё видят и всё понимают. — Вот от этой вещи правильные ощущения. Идёт?
Лайон и не замечает, когда успел согласиться, а сам уже накидывает тонкий шнурок ему на шею — забирай, конечно. Буквально на секунду узкая ладонь оказывается у него в ладони, передавая крохотную певчую птичку, Лайон замирает, околдованный, а в следующий миг светловолосого безымянного юноши рядом уже нет. Растворился, как мираж, спрятал свой свет за дымовой завесой, потускнел, чтобы слиться с толпой. И ищи его теперь, как ветра в поле.
***
С самого заката по всей деревне разгорается пламя. Маленькие костерки на улочках и в переулках, вдоль дороги до самых городских стен, фонари над каждой дверью, свечи в каждом окне. Огня сегодня должно быть много, огонь сегодня свят, он отпугивает нечисть и не даёт бесам подобраться слишком близко к живым. И ярче всего пылает, конечно, Колесо Года на площади: трещит, гудит, стонет, дышит в лица сухим жаром под танцы, песни и хороводы. К этому времени все пришлые городские уже разбрелись по своим домам, спрятались за глухие каменные стены, где нет места суевериям и обрядам, где так просто чувствовать себя защищённым, засыпая в тени Цитадели. Они давным-давно перестали бояться таких ночей, как эта, давным-давно позабыли о том, откуда когда-то пришли сами. Лайон их не винит, он и сам не испытывает должного благоговения, но боится попросту задохнуться в стенах своего дома.
Нагулянная за день усталость обнимает его за плечи, но почерневшее и объятое пламенем Колесо нагоняет жуть и тоску, не даёт расслабиться. Что-то привиделось ему мельком в пляске огня, что-то тревожное, но сколько бы он ни глядел, ответа найти не может — только белые пятна скачут перед глазами и дразнят. Его чутьё притупилось, вино отбило нюх, только мороз по коже в жаркую летнюю ночь всё пытается намекнуть и подсказать, гонит прочь с насиженного места, прочь из круга багрянца и золота.
— Эй, ты куда? — Лайона окликают, пёстрой многоголосицей зовут обратно новые знакомые и незнакомые, когда он поднимается на ноги. Хватают его за рукава, суют в руки флягу сладкого летнего вина, не дают сделать шаг. Будто плети-водоросли, русалочьи косы, тянущие на дно. — Постой, что тебе в той ночи? Все здесь, а там уже нет никого.
Ему неспокойно, а слова только подливают масла в огонь. Как это никого? Лайон оглядывается снова, но ни на первый, ни на десятый раз не отыскивает среди высыпавшей к кострищу молодёжи светловолосого, вихрастого парнишку с зелёными глазами. Ему бы просто проверить.
— Не уходи от огня далеко, душу вынут — не заметишь.
Лайон и сам из кого угодно может душу вытрясти, если сильно припечёт. Да и свою терять не планирует, не в ближайшие несколько лет так уж точно.
— Оставайся, догорит Колесо — будем прыгать через костёр, проворонишь своё счастье.
Нет, глупости всё это, не просто так ведь его от Колеса воротит, как беса от ладана. Судьбу свою знать наперёд — не благо, а лишний груз, да и голова его ногам уже не указ. А в тех головешках ни счастья, ни благословения нет: что хорошего может родиться из пепла?
Не слушая уговоров, он уходит в ночь, подталкиваемый в спину шепотками и огненной пляской. Вино сделало его движения неторопливыми, а веки — тяжёлыми, он выпил слишком мало и стал сонлив. До рассвета далеко, но подаренная кем-то фляга ещё почти полна, и он точно продержится до тех пор, пока в ней не станет пусто, как в пересохшем колодце, пока не придёт хмельное веселье и не отгонит сон. В Ночь Середины Лета не смыкай глаз, шепчет ветер, не то не сносить тебе головы, смельчак. Ведь беснуется нечисть, вышедшая на охоту, и из каждой тени глядят голодные злые глаза. Лайон не прочь сыграть с ними в гляделки; ему не страшно, его сама Ночь на поиски позвала, она же и охранит. Она — и магия, конечно, невидимая и невесомая, как меловой круг под ногами, как ладан и полынь. А выменянный оберег пусть другого стережёт.
Сомкнувшиеся за спиной деревья скрывают от него красно-золотое море огней; Лайон остаётся один на один с лесом. Поначалу ему кажется, что тишина поглотила все звуки, но первое впечатление обманчиво — шорохи, шелест, сонное дыхание накатывают волнами всё сильнее и сильнее, пока не накрывают с головой. Лес пытается напугать его, подавить, сделать меньше, чем он есть на самом деле, заставить почувствовать беспомощность. На несколько мгновений ему даже это удаётся: в груди Лайона мыльным пузырём надувается волнение, он вдруг озабочивается тем, что не имеет представления, в какую сторону двигаться, откуда начинать поиск, как вообще в ночи, среди тёмного леса, искать человека, чьего имени даже не знаешь? Да и зачем это всё?..
Возникает крамольная мысль вернуться, но лопается радужными брызгами вместе с пузырём-волнением, когда Лайон командует себе перевести дыхание. Как смешны все эти сомнения и переживания для него, воспитанного Цитаделью, где всё детство он провёл в бесконечной охоте за тем, что преподаватели посчитают достойным поиска. Уметь находить и не быть найденным, не потеряться и отыскать дорогу — навыки, приобретённые часами практики, доведённые до автоматизма и отшлифованные до блеска с самых юных лет, пока телу привыкать было проще, пока приступать к более сложным ступеням магии было рановато.
Лайон улыбается своим мыслям: у тех, кому наука поиска давалась легко, детство было вполне счастливым.
Вызывая в памяти образ человека, которого хочет найти, он подносит к лицу раскрытую ладонь и сдувает с неё ворох искорок-светляков. Чем ближе к цели, тем ярче они должны разгораться, но сейчас Лайон едва может их разглядеть. Искры танцуют в воздухе, как подхваченные ветром пушинки одуванчика, беспорядочно роятся вокруг его головы и вдруг уносятся прочь. Лайон мысленно чертыхается — это его желание поскорее оказаться на нужном месте сделало их такими прыткими — и торопится следом, на ходу переплетая заклинание так, чтобы не ломиться через лес, рискуя собственной шеей.
Идёт он долго. В какой-то момент с тропы приходится свернуть, пару раз Лайон чуть не проваливается ногой в чью-то нору, пару раз спотыкается о торчащие из земли корни деревьев и только невероятным усилием воли заставляет себя не поминать дьявольщину вслух — не хватает ещё разбудить какое-нибудь лихо. Радует то, что с каждым шагом он приближается к невидимой пока цели: рой светляков, указывающий ему путь, светится всё ярче и ярче. Вываливаясь из кустов на другую, узкую и почти нехоженую тропку, он видит всё в ближайшем радиусе так же чётко, как днём. Можно уже и рассеять заклинание, дальше он справится сам, а светляки с непривычки могут и напугать.
Лайон возвращает их в ладонь, гасит искры, но остаточную магию пока не отпускает, собирает её в самом центре. Его учили быть экономным и что не бывает в этом деле излишков, так что он намеревается провернуть привычный фокус: когда гаснет последняя искра, он крепко сжимает кулак. В его ладони происходит крошечный взрыв, и волна остаточной магии порывом ветра уносится от него прочь, сталкиваясь со следами и призраками любой другой энергии. Чужая жизнь где-то совсем рядом, там же, где сильный испуг, а больше ничего, заслуживающего внимания.
На искомое Лайон натыкается только через пару минут привыкания к темноте и добрый десяток шагов по курсу на обнаруженное живое существо: интуитивно улавливает что-то похожее на выменянный тем же днём амулет, замирает на месте, принюхивается и приглядывается. Отступает назад по своим же следам и, наконец, замечает его, неподвижно лежащего на земле чуть поодаль. Снова эмоции поспевают раньше, холодом колет паника, тело дёргается, чтобы сию же секунду броситься вперёд, на помощь, но мозг успевает воспротивиться и велеть ногам стоять на месте. Срабатывает выработанная с годами привычка останавливаться, через силу заставлять себя прирастать к земле в тех случаях, когда больше всего хочется оголтело куда-то кинуться, и немного подумать.
Если бы мальчишка был мёртв, Лайон почувствовал бы это ещё на этапе плетения заклинания. Если бы ему было больно, это он почувствовал бы тоже, хотя бы пару мгновений назад. Если бы рядом были какие-то сверхъестественные возмущения, он знал бы и об этом. Единственное, что ему удалось обнаружить — страх, сильный, но не настолько, чтобы сойти с ума, лишиться чувств или сильно заболеть. Причины могут быть самыми разнообразными и их ещё предстоит выяснить, но никакой немедленной угрозы нет, а значит, нет и причин дёргаться. Смутно беспокоит только то, что паренёк — вот он, перед глазами Лайона, но от него всё ещё ни звука не слышно. Обычные люди, живые и лишённые дара, для любого по-настоящему слушающего представляют собой постоянный источник шума, хотят они того или нет. Только приблизившись на пару крошечных шагов — уже слишком, слишком близко, солдатские инстинкты давно перестали вопить от ужаса и капитулировали — Лайон различает его дыхание и торопливое сердцебиение.
И не совсем ясно, то ли Лайон всё ещё слегка пьян, то ли просто проворонил момент, когда юные деревенские гончары научились так хорошо прятаться и сливаться с окружением. В любом случае, он восхищён: мальчишку хоть сейчас можно отправлять в какую-нибудь простенькую разведку, не боясь, что тот пропадёт или завалится. Многие новички даже после обучения справляются значительно хуже. Где бы набрать таких талантов, только с колдовским даром?..
— Эй, я тебя нашёл. Привет снова.
Ответом ему — молчание. То ли он спит с открытыми глазами, то ли случилось что-то совсем уж жуткое. Что-то такое, чего не распознаешь с первого раза, коротко пробежавшись взглядом по поверхности. Лайон задумчиво гудит, склоняет голову набок и ещё немного сокращает дистанцию. Присаживается на корточки.
— И как я должен понять, что с тобой всё в порядке, если ты не реагируешь? Можешь хоть голос подать?
Видимо, нет. Лайон беспокоится всё сильнее, хмурит брови и отсчитывает удары сердца. Мальчишка дышит, моргает очень медленно. Поначалу он казался расслабленным, но при ближайшем рассмотрении выясняется, что напряжён, как натянутая струна. Взбулькивает вдруг как-то странно, закусывает губы — от этого непонятного звука аж озноб пробирает. Теперь точно придётся грубо вмешиваться, нарушать личное пространство и причинять неудобство — чтобы распознать проблему, Лайону нужно хотя бы прикосновение.
Протянутую ладонь обжигает, невидимый огонь мажет наискось по пальцам, а мальчишка в мгновение ока взвивается с места, так быстро, что глаз практически не успевает за ним уследить, и так нечеловечески изогнувшись, что Лайон ожидает в любой момент услышать хруст костей и сухожилий.
Пальцам горячо и мокро, Лайон догадывается, что его чем-то порезали, но отвлекаться на проверку пока не рискует — отводить взгляд сейчас попросту опасно. Кровотечение подождёт: парнишка хоть и отскочил, но ноги уносить не собирается, пригибается к земле, как загнанный в угол зверёныш, и готовится биться до последнего. В глазах — до костей пронизывающий ужас и смирение с неизбежным, дикое и очень неприятное сочетание. Лайон наконец-то замечает у него нож. Видимо, лежал рядом на всякий случай, не всё же от нечисти полынью и нательным крестиком отбиваться…
И тут всё встаёт на свои места: и испуг, и эта реакция, и то, почему он не шевелился, не слушал и не смотрел. Лайон просто поражён своей недогадливостью и чёрствостью.
— Эй, эй, тише, — он аккуратно, медленно поднимает руки, стараясь не делать резких движений и жалея о том, что рядом нет ни одного целителя, способного парой волшебных пассов привести пациента в состояние благостного спокойствия. — Я живой, настоящий, обычный человек. Вот, смотри, кровь бежит. Ты меня ножом царапнул, а я кровью пытаюсь истечь, черти и лешие так не умеют.
Мальчишка растерян, хлопает глазами и ничего не понимает. Он ожидал чего-то совсем другого, готовился к безнадёжной схватке не на жизнь, а на смерть, а тут такое разочарование. Боевой настрой и установка на героическую гибель моментально испаряются, организм отменяет чрезвычайный режим, и остаётся один только сплошной конфуз.
— Неужели задел?.. — бормочет он себе под нос испуганно, неловко валится сначала на одно колено, затем на другое. — Нужно, ну… Перевязать, наверное?..
Порез действительно сильно кровит и болит к тому же совершенно гнусно, пора бы предпринять что-нибудь. Но Лайон, в первую очередь, просто рад слышать связную речь. Кажется, у него проблемы с расстановкой приоритетов. Только приземляясь на пятую точку прямо в траву, он наконец задумывается о том, какую первую помощь может сам себе оказать прямо сейчас. Рубаху рвать не хочется, но перевязка могла бы стать отличным подспорьем для уже начавшегося исцеления — пусть на нём всё заживает, как на кошке, происходит это отнюдь не мгновенно.
— У меня должно найтись что-то подходящее, — разглядеть толком его лицо в темноте — задача практически невыполнимая, но по голосу понятно, что мальчишка собирается, и даже уже начал, есть себя поедом за то, что натворил. Он бросает в траву нож, неопределённо взмахивает рукой и пытается куда-то ползти; проследив за направлением движения, Лайон обнаруживает чуть поодаль неаккуратно брошенную сумку и погашенный масляный фонарь, вернее, силуэты предметов, смутно их напоминающие.
Первая попытка проползти эти несколько метров с треском проваливается. Эмоциональный откат беспощадно бьёт по коленям, делает их ватными и непослушными, и мальчишка со стоном утыкается лицом в землю:
— Господи, ну зачем же так пугать?..
— Искренне прошу за это прощения, — с готовностью откликается Лайон. Он действительно сожалеет, что так вышло. — Но я и представить себе не мог, что кто-то примет меня за шатающуюся по лесу нечисть.
— Извиняется ещё, ненормальный! — бубнит он и как будто закатывает глаза, дотягивается наконец до сумки и принимается за поиски. — Ты должен злиться. Или ныть, что больно. Или паниковать, как любая другая городская неженка. Угрожать кровавой расправой. Что угодно, кроме извинений.
— Да ну, из-за такой нелепости, — Лайон зажимает порез, обе ладони испачканы и, возможно, на штаны накапало тоже, хоть он и старался следить. Нет субстанции более непредсказуемой и капризной, чем кровь. — Слишком много чести.
— Из-за такой нелепости менее удачливые пальцев лишаются, — мальчишка передёргивается почти ощутимо, его эта тема явно очень беспокоит. Вынимая из сумки аккуратно свёрнутую чистую тряпицу, он, всё ещё с опаской, перебирается ближе к Лайону. — Это просто тебе везёт, да и я не особо умел — в темноте и с перепугу к тому же. А может, ты просто из тех, кто боли не чувствует, хотя на самом деле всё очень плохо. А может, ты всё-таки меня обманываешь, прикидываешься человеком и выжидаешь подходящего момента, чтобы мне голову оторвать. Вариантов много, мне ни один не нравится.
У Лайона под кожей уже вовсю копошатся крохотные крупицы магии, забивают собой порезы, понемногу стягивают кожу. Такие царапины его только смешат и не волнуют ни на йоту; куда более неприятно в очередной раз замечать зыбкую тень превосходства в уголках собственных губ и ощущать липкий налёт снисходительной жалости на глазах. Он так давно не имел дела с обычными людьми, с их совершенно иным мироощущением, миропониманием и образом жизни, что совсем об этом позабыл, и спустя столько лет почти поддался вылезшим на поверхность дурным юношеским привычкам. Многие маги любят считать себя богами.
— Ты довольно спокойно реагируешь для человека, всерьёз рассматривающего вариант с отрыванием его собственной головы в ближайшем будущем, — чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Лайон снова переключает внимание на него. — А по виду не скажешь, что такое с тобой часто случается.
— Я смирился уже, что целым-невредимым не вернусь, — хмыкает он, сосредоточенно разрывая тряпицу на несколько полос. — Меня бабка как учила? Круг очерти, за границы носа не кажи, на бесов не смотри: увидят тебя, и спасения нет. На голоса не отзывайся, уболтать себя не давай, ничему и никому не верь, молись. Соблюдаю я бабкины заветы? Нет, как видишь. Да я от страха ни одной молитвы как не смог вспомнить, так и до сих пор не могу. Так что либо мне сказочно повезёт встретить сегодня рассвет, либо бабка была права. Руку давай сюда.
Лайон послушно протягивает ладонь, с интересом запоминая наставления старшего поколения. Использовать магические круги — это правильная концепция даже для лишённых дара, он и сам практикует, но вот молитва? Это действительно должно как-то кому-то помочь? Утверждение весьма сомнительное. Лайон оставляет комментарий при себе, не берясь спорить с накопленной годами мудростью поколений. Зато оправдалась его догадка о том, почему он так отвратительно поздно начал слышать и ощущать присутствие мальчишки, и почему тот вскинулся в ту же секунду, стоило ему только почувствовать легчайшее прикосновение. Но какой же должна быть сила воли, или упрямство, или отчаяние, или вера, чтобы простой круг так хорошо скрывал от опытного мага… Или это просто маг позволяет себе преступную невнимательность?.. В любом случае, за дело получил и сам виноват.
— Тебе не темновато? — спрашивает Лайон, наблюдая за тем, как сосредоточенно мальчишка примеряется, откуда бы ему поудачнее начать бинтовать. Разглядеть хоть что-то, кроме смутных теней, незначительно отличающихся только оттенками, не получается.
— Самое то, — лёгкий сарказм цели не достигает. — Мне не видно вообще практически ничего, включая твои порезы, а значит, я не паникую. А если я не паникую, значит, справлюсь. Скорее всего. Однажды я так же в ночи напоролся на какую-то корягу, пришлось ползком да на ощупь выискивать лопухи с подорожниками...
— Интересно ты живёшь, необычно. А лесной променад — это у тебя еженощное мероприятие или так, только по выходным и праздникам? — Лайон очень старается не давать волю воображению и не веселиться слишком уж явно, но, как и недавний сарказм, все его попытки подколоть проходят мимо и разбиваются о рассеянное:
— Лесное что?..
Ну разве не очаровательно? Лайон испытывает острое желание трепать его по волосам до тех пор, пока не заискрит, но руки испачканы, а нервное напряжение всё ещё велико — от лишних прикосновений лучше пока воздержаться. Вместо этого он тянется к во все стороны торчащим вихрам мысленно, очень аккуратно, со всей доступной теплотой.
— Прогулка. Всего лишь прогулка, — улыбается Лайон. — Давай я тут сам управлюсь, а ты зажги-ка лучше фонарь. Чего ему без дела стоять? Потом просто поможешь мне узелок завязать, раз крови боишься.
Конечно, он ворчит, что ничего не боится и дудки это всё, но ретируется стремительно и с явным облегчением. Лайон про себя посмеивается, ловит расползающиеся от солнечного сплетения отголоски нежности и ловко перематывает пальцы тряпицей: ему и не нужно уже, но так всё равно лучше, избавляет от ненужных вопросов.
С золотистым светом слабого фонарного огонька всё становится немного лучше и проще: свет привносит чуть больше узнавания и понимания. Глаза мальчишки делаются ещё больше, а брови взлетают вверх:
— Так это ты. Тот, дневной, — бормочет он со странным, озадаченным выражением человека, чьи самые худшие опасения оправдались, но на деле оказались вовсе не такими ужасными. — Что ж сразу не сказал? Я не признал в темноте.
— И как ты это себе представляешь? — Лайон смеётся и машет руками, заставляя мальчишку недовольно шипеть и тянуть его за рукав: узелок-то нужно завязать, сам просил. — Мы друг другу так и не догадались представиться тогда.
— Да уж, я полдня только об этом и думаю… — он придирчиво изучает повязку Лайона, смахивает чёлку со лба и глядит хмуро, словно предупреждая: только попробуй сказать что-нибудь по этому поводу. — Решил для себя: как увижу снова, первым делам представлюсь. А не вышло.
— Ну так ещё не поздно всё исправить, — Лайон сдерживается и не комментирует, но он польщён. Улыбка так и норовит уползти за пределы его лица.
— Скиттлз. Меня зовут Скиттлз. Имя под стать характеру, я болтаю много всякой ерунды, — он вздыхает и утыкается взглядом в землю. — Ну всё, демон, можешь меня забирать, я готов.
Лайон хохочет так громко, что спугивает какую-то птицу с ближайшей ветки.
***
— Это было так странно. Я потом до самой ночи голову ломал, что же это значило…
Всё дело в глазах Лайона. Сейчас не видно, но днём они были как будто совсем жёлтые, как капля сосновой смолы на просвет. Непривычно, необъяснимо красиво и так завораживающе, что весь мир на мгновение остановился, замер вихрь мыслей в голове. Замер, а потом, много позже, обрушился всей своей силой: жёлтый — это странно, это непонятно, а с непонятным рука об руку идут домыслы и спекуляции, выдумки и безумные фантазии. Особенно тогда, когда остаёшься один в обнимку со всем страхом этого мира.
— Чем больше я думал, тем больше пугался, — лёжа на животе и болтая ногами в воздухе, Скиттлз покачивает трофейной лайоновой флягой. Вино тихо плещется о стенки, он дольше и охотнее говорит с каждым глотком. — Я был уже почти уверен, что попался на пути какому-то бесу или оборотню, и чуть не сожрал себя за то, что так много наговорил, пошёл на этот обмен. Меня бабка в детстве учила ничего действительно своего просто так не раздавать, а тут я собственными руками вручил тебе своё дыхание и отпустил…
Дыхание — для затравки, чтобы раздразнить его аппетит, а себя навсегда лишить возможности убежать и затаиться. Маленькая глиняная птичка в нагрудном кармане у Лайона будто становится тяжелее и нагревается, пульсирует, бьётся, как живое сердце. У Лайона шумит в ушах.
— И многих у вас демоны съедают, чтобы так об этом переживать? — он внимательно следит за жестами Скиттлза, за его движениями, интонациями. Впитывает всё, что получается впитать, не может оторваться, и каждое новое слово делает только хуже.
— Чтобы прямо демоны — никогда, — нехотя признаёт тот, поморщившись. — Но растила меня очень суеверная, а под конец ещё и очень сумасшедшая бабка. Во всём вокруг научила видеть бесовщину, забила голову всяким мусором и позволила богатому воображению доделать дело. А ведь у нас действительно немало неприятных и странных вещей происходит временами... Боги, это так неловко.
Неловко — это все его слова прокручивать в голове, примерять на себя, а потом смотреть на него и замечать постепенно отступающую тревогу, то, как смягчаются черты его лица, как расслабляются плечи и он перестаёт дёргаться, ослабляет свою защиту. И чувствовать себя от этого странно, придавать значение мелочам вроде того, что его губы только что касались горлышка фляги, которую он теперь снова протягивает Лайону.
— Сколько лет ни одного демона живьём не видели, — фыркает он, собираясь с силами перед следующим глотком вина. — А люди всё равно продолжают ими пугать детей и шарахаться от всякой тени. Особенно деревенские.
— Тебе хорошо говорить, — Скиттлз нацеливает на него обвиняющий палец. — Вы, городские, сидите у себя за стенами и всё вам нипочём. Никто не культивирует в вас страх перед лешими, русалками и кикиморами, вы не теряетесь в трёх соснах потому, что лес решил с вами поиграть, вас не зовут голоса из-под стоячей воды, вы не знаете, какая чертовщина порой начинает твориться в наших домах, потому что ваши защищает Цитадель. Это у тамошних магов голова болит о всех жутких днях в году, вроде сегодняшнего. Да, разная потусторонняя дичь давно уже к нам не лезет, не поднимает покойников из могил, но и без этого гадостей хватает. Порой пообщаешься с людьми в городе — а они на тебя как на сумасшедшего смотрят, потому что так просто не бывает. А ты своими глазами видел, своими ушами слышал. И начинаешь думать, что уже тоже потихоньку едешь крышей. Совсем как бабка на старости лет, мир её праху.
Голова у магов Цитадели болит почти постоянно, Лайон может подтвердить. У тех, кто занимается делами на этой стороне, в гораздо меньшей степени, чем у всех остальных, в том числе и у него — хотя рассказывают, что поначалу здесь забот и хлопот было более чем достаточно. Теперь ситуация стабилизировалась, и основные силы перекинули на другую сторону, чтобы и дальше всё оставалось так, как есть. Приятно знать, что их труд себя оправдывает. Неприятно знать, что оправдывает он себя далеко не для всех.
— Чего ж ты тогда ночью — в лес? Против бабкиных-то указаний, — Лайон не собирается вываливать это всё на взъерошенную светловолосую голову, нет в нём такой потребности, да и мальчишке это ничем не поможет. Пусть уж лучше сам выговорится, слушать Лайон умеет намного лучше, чем говорить. — На смелость себя испытываешь? Или на неприятности напрашиваешься?
Костерок, который они развели, покинув по настоянию Скиттлза насиженное место и выбрав полянку поближе к выходу из леса, задорно трещит недавно подброшенными прутиками, и довольно долго только этот звук заполняет тишину. Скиттлз молчит. Поворачивается набок, подпирает голову ладонью и смотрит на Лайона пустым взглядом, словно сосредоточенно прикидывает что-то в уме. Причудливые тени блуждают по его лицу, скрадывая черты и делая неочевидным выражение.
— Ты ведь знаком с поверьем о цветке папоротника? — наконец, спрашивает он негромко. — Волшебный цветок, распускающийся лишь на несколько мгновений единственный раз в году и дающий нашедшему его необыкновенную силу. Неизвестно, правда, какую именно — вариантов много, — но все сходятся на великом могуществе и обещании лучшей жизни.
Вот уж чего-чего, а такого Лайон никак не ожидал. Да, легенда ему знакома, кто ж её не знает, но в его понимании всё это — восхитительная, не стоящая внимания ерунда. От недоверия и удивления он даже рот раскрывает.
— Я его ищу, — подтверждает Скиттлз со вздохом. — Каждый год сбегаю ото всех подальше и ищу. Не так, как большинство деревенских, которые топчутся по ближайшим полянкам просто ради того, чтобы создать вид бурной деятельности. Я, кажется, облазил уже все подходящие места. И даже парочку неподходящих.
Лайон прикладывается к фляге и жестом предлагает Скиттлзу выпить ещё. Тот не отказывается — ему немного неуютно от темы разговора, хоть чувствует он себя в компании Лайона на удивление спокойно и комфортно. К тому же, вопросы сами собой напрашивались, а после случившегося недоразумения он считает себя не вправе отказывать Лайону в ответе.
— И что ты собирался делать с этой огромной силой, если бы тебе удалось сорвать цветок?..
— Да плевать на силу, — Скиттлз досадливо дёргает уголком рта и поджимает губы. — Не ради неё всё это. Меня куда больше интересует принципиальная возможность изменить хоть что-то.
Он садится, скрещивает ноги и наклоняется поближе к Лайону — глаза блестят, на скулах лёгкий, но уже различимый румянец.
— Никогда не думал, что этот мир устроен просто по-идиотски? Они нам говорят — магия есть в каждом, только вот кто-то, вроде тех магов из Цитадели, творит что-то невообразимое, а у кого-то на одно-единственное заклинание в жизни сил не хватит, — он нервно постукивает пальцами по колену. — Тот, кто поспособнее, как-нибудь устроится, потому что может делать — что бы он там ни делал — лучше, больше, быстрее, качественнее. А кого-то вроде меня типы из Города даже за человека не считают. Не все, конечно, но многие. Я, может, своими собственными руками из глины могу слепить такое, чего они и представить не в состоянии, но всё равно — убогий, и точка.
Лайон опускает взгляд. Ему это знакомо, в юности он сам не гнушался презрительно кривить лицо, а то и как-нибудь совсем неприятно высказываться по этому поводу. Но со временем, немного повзрослев и поумнев, он заметил одну особенность: громче всех кричат обычно те, кто сам почти ничего толком и не может. Ему стало противно и мерзко быть таким же, мозги встали на место, а чувства эти не ушли и по сей день.
Носители дара действительно имеют гораздо больше возможностей, даже если колдовать могут совсем по чуть-чуть. Они просто… могут, и это делает их более значимыми, более способными, более ценными. Если же ты не способен колдовать, то в какой-то момент достигаешь предела, потолка, который не преодолеть. И с этим ничего нельзя сделать. Всё решает наследственность, которую не выбирают: если родители были мало склонны к колдовству, то и дети их вряд ли будут хватать звёзды с неба. Самородки иногда появляются, но это скорее исключение, чем правило.
Расслоение было неизбежно и началось слишком давно. То, что когда-то было небольшой трещинкой, уже целую вечность назад превратилось в непреодолимую пропасть. Таков порядок вещей.
— Всегда бесили все эти сказки про волшебные артефакты — какие-то жалкие, бессмысленные попытки подсластить пилюлю, — продолжает Скиттлз тем временем, очень раздражённый, почти даже злой и восхитительно живой. — Но какая-то часть меня продолжала верить, что да, где-то в этом мире существует способ одним щелчком пальцев изменить положение дел. Прыгнуть выше головы. И я начал искать то, что было в пределах моей досягаемости — сначала из омерзительного чувства надежды, а в последнее время чтобы это самое чувство убить. Доказать себе, что сказки и есть сказки, смириться и быть уже как все. В этом году был последний раз: я пообещал себе, что если поиски провалятся, я остановлюсь. Продолжу ворчать, как несправедлив мир, но буду смиренно работать в гончарной мастерской до тех пор, пока не смогу открыть свою. А если не получится… Возможно, пригожусь где-нибудь ещё. Семью заведу. Отупею, задеревенею, зачахну и рано или поздно умру. Надеюсь, рано.
За одно мгновение они оба проживают целую жизнь, нарисованную Скиттлзом. Мрачную и безрадостную, наполненную медленным отмиранием и угасанием. У Лайона по спине пробегает холодок, когда он представляет себе это будущее.
— Мне очень жаль, — выдавливает он едва слышно, и слова тяжело падают между ними, не воспринятые и не понятые. Лайон это видит по глазам — а взгляда он не отводит и не даёт ни единого повода сомневаться в своей искренности.
— Тебе-то почему?.. — Скиттлз хмурится, растерянно трясёт головой — может, услышал что-то не то, и кусочки нужно снова перемешать, чтобы они встали на свои места? — Ты что ли сделал этот мир таким, какой он есть?
— Нет, не я, — Лайон невесело усмехается: надо же, как он за несколько минут прошёл путь от демона до бога. — Просто никто должен вот такое чувствовать и так видеть свою жизнь, это ужасно.
— Да ладно, не расстраивайся ты так, — он смущённо поводит плечами, скребёт ногтями щёку и ёрзает, не зная, куда себя деть. Реакция Лайона ему делает непонятно и неловко, а ещё этот взгляд, насквозь пронизывающий, как будто к месту пришпиливает, заставляет волноваться лишний раз. — Я просто драматизирую по привычке, не стоит это близко к сердцу принимать…
Осторожное, очень тёплое прикосновение чужой ладони к волосам заставляет его замолчать. Лайон медленно, размеренно и бережно гладит его по голове, успокаивая и убаюкивая, щекам Скиттлза от этого становится жарче прежнего. Вынужденное сокращение дистанции создаёт очередную паузу, заставляет остановиться и полностью меняет настроение.
На самом деле Скиттлз очень устал и внутри у него пусто-пусто.
Сегодня его поиски закончились насовсем, но он так и не придумал за всё это время, чем же заменить упрямо цеплявшуюся за жизнь надежду. Так и осталась дырка на её месте, зияющее пустое пространство. Он сутулит плечи, сворачивается вокруг этой своей внутренней пустоты, закрывает лицо ладонями и медленно выдыхает.
— Всё наладится, — ладонь Лайона ложится на его шею, горячая, как солнечные лучи в полдень. Ещё мгновение — и Скиттлз утыкается лбом ему в плечо. Лайон говорит ещё что-то, но Скиттлз позволяет себе не слушать, отключиться и временно перестать быть.
***
Рассвет они так и встречают рядом, впритирку друг к другу. Скиттлз спит, привалившись к плечу Лайона и пригревшись у него под боком, а Лайон кусает костяшки пальцев. Ещё пара часов — и ему возвращаться в застывшую бесконечность Границы, где призрак тёплого дыхания, притаившийся у него на шее, не проживёт и минуты.
Но пока время у него ещё есть. А после — он знает, где искать, и обязательно вернётся.
@темы: Команда Лайон/Скиттлз
-
-
16.09.2016 в 21:06-
-
22.09.2016 в 10:45это была трудная битва